В 12 веке до н.э. молодому тогда еще государству Израиль, со слабым общинным строем, управляемому шофетами — судьями, приходилось противостоять многочисленным врагам — плиштим (филистимлянам), аммонитянам, моавитянам. О небольшом эпизоде борьбы — подвиге судьи Эхуда (это имя популярно среди нас и сегодня) повествует автор, погружая читателя в атмосферу того времени. Повествование о Эхуде из книги Шофтим (части ТАНАХа) относится к тому же времени, что и Троянская война. Оно кратко, афористично и образно. Автор воспользовался библейской темой, изложив ее по-своему. 

Иллюстрация — саркофаг моавского царя (музей Аммана), фото из Википедии. 

Дожди лили не переставая в ту зиму, шорох дождевых капель, воркование струй в каналах, высушенных летом, серая пелена, через которую не были видны близкие вершины Моавских гор, все это радовало сердце. Хороший дождь прислал Израилю Господь Всевышний, добрый дождь излился на сухие тела холмов, оросил террасные поля.

И пришла весна, короткая и полная жизни,загомонили горлицы в рощах, и на вымытом голубом небе улыбалось Израилю высокое солнце.

И пришли в эту весну с гор Моавских войска царя моавитского Эглона, безжалостные, как саранча.
Забрали они половину урожая, и золотые украшения рвали из женских ушей и носов, отрубали руки, осыпанные золотыми кольцами, резали, словно ягнят, малых детей на алтарях богу своему Кемошу, злобному богу, которому кровь людская, что питье сладкое. Пусты были тогда города в Израиле, и народ во тьме ходил, и стали служить Эглону, отдавая ему половину всего.

И говорили в сердцах своих — «Лучше Эглон, половину отнимающий, да изредка детей наших берущий, чем карающая рука Паро Мицраима (египетского фараона — ред.), чем безжалостные Плиштим (филистимляне — ред.), которые вырежут город и опустошат его полностью, и камня на камне не оставят».

Покорившиеся Эглону, стали иудеи как тень самих себя, и не было в среде их непослушного, и никто не хотел поднять голову свою против ига моавитянского, а кто сначала и хотел того — сами же иудеи моавитянам и выдали. Чтобы не гневить Эглона попусту.

Забыл народ Бога Всевышнего, и стонала земля и плакала, и ночами темными, когда кричат птицы и звенит воздух от скрипа цикад, плакали, вторя ей, женщины иудейские, вздыхая о временах старых, когда были еще мужи сильные и в войне свирепые, страх наводившие на соседей, в обиду не дававшие жен своих и детей.  Вспоминали Иешуа Бен-Нуна, чье имя заставляло трепетать и биться в священном ужасе царьков кнаанских, и вождей Аммона и Моава, и амореев у горы Хермон, и анаков в Хевроне. Плакали в полночь, и ложились спать под утро, когда снова вставало из за Моавских гор красное, как кровь иудеев солнце.

Эглон
Лет восемнадцать прошло с тех пор, как по приказу царя Эглона армия моавитян и амалекитян пересекла Ярдэн и быстрым маневром оккупировала горы Иудейские. Город Пальм — новый, построенный на развалинах Йерихо, был взят приступом. Эглону досталась вся земля иудеев — от хребта Хермонского и озера Киннерет и до пустыни Негев, где кочевали потомки Эйсава, идумеяне, народ немногочисленный и Эглону неинтересный.

Царь моавитский привлекал к себе внимание с детства. Нездоровое внимание, надо сказать, потому что он был огромен собой. Мать его — седьмая жена тогдашнего царя, умерла страшной смертью при родах, когда огромный ребенок почти разорвал ее узенькое тело, и кровь хлынула потоком. Так родился Эглон — теленок — в крови матери своей, уже с детства толстый, словно надутый водою мех, неповоротливый и склонный к обжорству. Его тело покрытое складками кожи, издавало отвратительный запах кислой овчины и покрывалось язвами и большими красными пятнами. Два маленьких глаза настороженно глядели на каждого с большого и плоского лица, а под глазами выдавался вперед длинный горбатый нос, необычайно подвижный.

Несмотря на неповоротливость и убогую внешность, Эглон имел немалый успех у женщин, получил блестящее образование, знал несколько сотен египетских иероглифов и немного аккадскую клинопись. Отец не жалел для него ничего и готовил в свои преемники. Эглон , чревоугодник, не знавший ничего слаже запаха еды, все определял по запахам. От отца пахло редкими египетскими благовониями, он был единственным, кто мог позволить себе ласково и осторожно вылить на ладонь тяжелую каплю из маленького стеклянного сосудика, за который отдал купцам стадо из трех сотен голов — таких больших стад более ни у кого не было в гористом Моаве. Иногда пожилой царь, на радостях, капал такую же капельку на поросший жиром загривок сына, и неописуемый, сладко-горьковатый, веселый и томный аромат преследовал потом Эглона несколько дней, становясь особо приятным ночью, когда комары звенели под потолком спальни его, урчали лягушки в болотцах у края плоскогорья, а молодому царевичу не спалось…

Он любил беседы с отцом. Внимал каждому его слову, и более всего запомнил, что за краем плоскогорья, где лежала свинцово-серая тусклая линза мертвой воды, где оплавленный сфинкс Гоморры напоминал о древнем и погибшем Пятиградье, живет народ, отдельно живущий народ, говорящий на языке, схожем с моавским. Там не приносят жертв человеческих, там раба отпускают домой на седьмой год, там не едят мяса свиней, и выращивают сладкий и вкусный виноград, спелые смоквы и огромные, коричневые, как соски его личной рабыни, финики… а до сладких фиников Эглон был охоч еще более, чем до сосков рабыни своей. Этот народ — по словам отца  — миролюбив и безвреден, любит своих детей и не станет оказывать сильного сопротивления хорошо вооруженным детям Кемоша.

Так и свершилось.

Вот уже восемнадцать раз весна наступает на земле, и восемнадцать лет приносят из-за Ярдена богатые подарки Эглону, золото, серебро, благовония, гонят скот, и обязательно прибывают к нему мешки с финиками, сладкими и медовыми, вкусными более, чем смугло-коричневые соски рабыни, которая делит с ним ложе.

Эхуд
Сиротой стал рано Эхуд. Отец его посмел встретить врага с мечом в руке. Моавитяне не прощают такого. Отцу заломали руки назад, подвесили на сухое дерево посреди площади и били плетьми из бычьей кожи, пока он весь не покрылся кровью, пока не оседлали его раны мухи и слепни. Так и висел он долго, уже мертвый, и мать пыталась закрыть пятилетнему Эхуду глаза ладонью, но он упрямо отдергивал ее руку и смотрел пристально в невидящие уже глаза отца.

Все казалось ему, что отец ,как водилось ,подмигнет веселым глазом , щелкнет языком и спросит, как обычно
— Опять подрался, сыночек? Не дал себя в обиду? Молодец….хорошая кровь в тебе, кровь Гэйры Биняминьянина, моя кровь!
А теперь запеклась эта кровь на ранах мертвого уже Гэйры, и лицо его, и тело стали опухать и становиться страшными, и обнажилась уже жуткая улыбка между полных губ.

А Эхуд все смотрел, переминаясь с ноги на ногу в уличной пыли, пыль покрыла его лицо, и слезы прожигали в ней дорожки.
Солдат моавитянин легонько ткнул его древком дротика
— Ну ты, еврей паршивый, иди уже….насмотрелся на папашу-то?
И засмеялся, обнаружив пеньки гнилых зубов.

Эхуд от удара сморщился, хотел заплакать, но удержался. Исподлобья посмотрел на солдата, черные глаза сверкнули из-под курчавой гривы. Солдат еще раз замахнулся, и мальчик побежал прочь, петляя по пыльным улочкам городка Гивы Биньяминовой, что в земле Биньямина. Мать дома плакала в голос, била себя руками в грудь, царапала щеки, завывала, как одинокая волчица в горах. Соседки, пришедшие успокоить вдову, причитали с ней вместе, громко крича древние слова погребального плача

Был ты смелее льва, Гэйра, сын Биньмина,
Быстрее орла, хитрее лисы полевой…
Был ты любим Богом, Богом Израиля
Нет тебя более, муж славный
Опустели дороги, и не стало городов укрепленных
Плачь, небо, теките ручьи слезами
Не стало более мужа славного
Гэйры, сына Биньямина…

И вслед за вдовою вонзали они отросшие желтые ногти в плечи свои,  рвали черные с проседью волосы, посыпали лицо пылью придорожной, заранее принесенной с улицы. Жутким огнем светились их глаза, почти безумным огнем. Эхуду стало страшно, еще страшнее, чем в те долгие несколько часов, когда стоял он по щиколотку в пыли, не отрывая слезящихся глаз от мертвого уже отца, вдыхая знакомый с детства запах его пота, сменяющийся постепенно на сладковатый запах тлена.

Мальчик снова выбежал на улицу, в груди его что-то огромное и тяжелое колотилось, рвалось наружу, и вот потекли снова слезы по грязным щекам, не принося облегчения.
Отца не стало. Не стало и не будет никогда больше его могучая рука трепать непокорные волосы Эхуда.
Схватил Эхуд камень с земли, левой рукой ухватил его, округлый, горячий от лучей солнца, с силой швырнул куда-то далеко-далеко, где ночь поднималась над Моавскими горами.

— Вы все подохнете, моавитянские псы! Заберет Бог вас всех, будьте прокляты, именем Господа Бога, Бога Шаддая, древнего Бога Израиля — будьте прокляты вы, и да погибнут дети ваши! — кричал Эхуд в исступлении, все новые и новые камни хватала с земли его детская, но сильная рука, грязная и исцарапанная.

Дары
Эглон любил получать подарки.
Огромное тело его скрывало невыросшую душу мальчишки, которому дарили слишком много подарков. Слишком много. Не знал царский сын, что такое отказ, щедро одариваемый отцом и придворными, он не испытывал ни  в чем недостатка.
Хотелось Эглону раковин с морского побережья — и вот, караван снаряжался его отцом в Филистию, и привозили мулы мешки морских раковин, собранных на берегу Великого моря, и обломки кораллов, все еще пахнущие соленым и манящим запахом далеких странствий,  смоленными кораблями купцов из Филистии и Финикии, рыбой и потом гребцов. Для Эглона устилали этим морским богатством землю во внутреннем дворе царского дома, и молодой принц играл створками давно погибших устриц, перебирал в руках пригоршни мелкого желтоватого песка, блестящего на солнце и так не похожего на мутно-коричневый песок плоскогорья.

А хотелось Эглону поглядеть, как люди лежат в воде и не тонут, как снаряжался новый караван, и носилки царские, египетской вычурной работы, с головами шакалов на рукоятях, подавали принцу. Медленно спускался караван с плоскогорья Моавского, шаг за шагом по тропам, извилистым и узким, и воздух становился все более тяжелым и густым, пахло смолами, и тяжелым запахом серных источников, и вот, огромное свинцовое озеро расстилало перед Эглоном неподвижное зеркало свое. Слуги раздевались до набедренных повязок, входили в воды, густые и угрюмые, в этих грузных водах тело не тонуло, и можно было часами лежать на спине, подставив лицо и живот беспощадному солнцу. И пусть как огнем жгло расцарапанные ноги, и язвами покрывалось тело от долгого лежания в воде, Эглон не выпускал слуг на берег, забавляясь их беспомощным барахтаньем в мертвых водах, смеясь от души. Его маленькие глаза исчезали в мешках жира, в которые превратились щеки его, и жирный складчатый затылок трясся от хохота , как застывший мясной навар.

Иногда Эглон просил у отца устроить бои самых сильных пленников, которых много было при дворе царском. Приводили арамеян, и евреев, и плиштим, а иногда специально покупали в далеком  Египте негров и ливийцев. Раздавали несчастным оружие — серповидные бронзовые мечи, маленькие щиты, сплетенные из прутьев и оббитые кожей, дротики, кинжалы, топорики. На утоптанной земле у ворот дома царского боролись они насмерть, и кольцо царской стражи окружало площадку, чтобы никто не вырвался и не пытался сбежать. Боролись неистово, яростно, зная, что не будет пощады тому, кто попытается избежать борьбы. Лилась кровь, потоками, скрежетали мечи ,хрипло кричали обреченные на смерть, бросаясь друг на друга, а когда ломалось и тупилось оружие, хватали друг друга руками, царапали ногтями, метя в глаза, кусали зубами, боролись в кровавой жиже, смешанной с грязной землей, мочой и калом, и внутренностями убитых. Сражались среди трупов во славу веселия отпрыска царского. Умирая, звали богов своих, матерей, выкрикивали брань и угрозы. Эглон смотрел на них, необыкновенно возбужденный, лицо его наливалось краской, выпучивались глаза, слюна бежала из открытого рта по подбородку. Толстые руки шарили по сторонам, стараясь ухватить стоящих рядом рабынь, приставленных к нему специально для этого случая, Эглон возбуждался побоищем, происходящим внизу, набрасывался на молодых женщин, терзал их тела своими толстыми пальцами,  ревел, как бык перед случкой, и, случалось, овладевал одной из них, подминая под себя несчастную всем весом своего тела. Но насыщался он быстро, и отваливался в сторону, как тучный бурдюк с вином, раскинув руки и ноги, а внизу, под балконом царского дома, все еще хрипели, убивая друг-друга, обреченные умереть, пленники.

Когда старый царь умер, Эглон расстроился, но ненадолго. Он тупо смотрел в землю, когда тело царя, завернутое в благовонные простыни, клали в глиняный гроб, похожий по форме на человека, вот закрыли гроб крышкой, на которой грубыми выступами торчали нос и толстые губы, и закрытые глаза, а потом  опустили в вырытую заранее яму, и засыпали землей. Царевич стал царем , это было удобно и придворным, которым обжора Эглон нравился своим покладистым нравом, и народу, разумно считавшему, что обжора-царь и народ голодным не оставит.
И народ оказался прав.

Богатые дары иудеев Эглон любил принимать более всего. Глиняные кувшины огромного размера, доверху наполненные отборной пшеницей, тюки тонкой овечьей шерсти, тонкие белые ткани, удивительно прочные и мягкие, в которых телу прохладно летом и тепло зимой, слитки серебра, медные кольца, и округлые пузатые бурдюки сухого вина, красного как кровь, веселого и огнистого, от которого легко голове и тяжело ногам, и его можно пить и пить, и не пьянеть — только знай не вставай на ноги, а то, неровен час, упадешь. Караван с дарами иудеев пришел в восемнадцатый раз. Успел уже постареть царь, редкая борода стала седой, облысела похожая на яйцо голова, отяжелел Эглон и ходил с трудом. Ноги его покрылись язвами, от царя плохо пахло немытым телом. Он чувствовал, что скоро умрет, с каждым днем смерть становилась все ближе. Тщетно искал Эглон знахаря, который найдет тайные травы, дарующие молодость и вечную жизнь. Расспрашивал и жрецов богов разных, авось, кто знает слово секретное, открывающее тайники души и делающее тело гибким и молодым.
А во дворе призывно кричали верблюды из иудейского каравана. Эглон спустился по лесенке, медленно, опираясь на посох царский, позолоченный, ступая распухшими босыми ногами, подошел к сваленной в кучи поклаже, подивился красивому ковру, и тут молодой худой иудей, удерживаемый с трудом двумя стражниками, рухнул у ног Эглона и закричал в голос:

— Слово тайное есть у меня к тебе, царь!

Стражник занес уж было копье над наглым иудеем, но Эглон удержал его.

-Тише, — пробормотал царь,- тише… не надо…

Жирной рукой ущипнул иудея за щеку, похлопал по левому бедру, ища кинжал, спрятанный  под длинным плащом с кистями. Кинжала не было.

— Что за слово, иудей? Говори!

— Я был у жертвенника в Гилгале, что сложил Иешуа Бен-Нун после победы над Иерихо, — заговорил горячим шепотом молодой человек. Черные глаза его пылали безумным огнем, слюна потекла ручейком по бороде, — в Гилгале был я, ночью , когда луна полная , и слышал слово тайное от Господа нашего, Эль-Шаддаи, Господа Цеваота. Но никому не дано слышать слово это, ибо узнавший его станет сильнее всех царей земных, и даже сильнее тебя, Эглон. А мне этого слова не надобно — так я передам тебе его, царь Моава, да славится имя твое!

Эглон засеменил по лестнице наверх, махнул рукой иудею — следуй, мол, за мной, сделал знак страже — те поняли без слов, царь хочет быть один, и вышли стражники. В конце-концов, иудей без оружия, а царь еще силен и тучен, навалится на мальчишку и раздавит.

В верхней комнате было прохладно, на окнах висели занавеси из пестрой ткани, стояло кресло египетской работы, с шакальими головами на ручках, стены были расписаны изображениями Кемоша и Анат, Ашейры и Адада. Царь опустился в кресло, и услужливый иудей, наклонившись в учтивом полупоклоне , приблизился к нему.
Приблизился,  неожиданно запустил левую руку под полы плаща…сверкнул бронзовый обоюдоострый меч.
Боль, страшная, острая, жгучая пронзила Эглона. Небывалая боль, от которой сразу потемнело в глазах, и ужас охватил царя. Он хотел крикнуть, но жесткая ладонь зажала ему рот крепко-крепко. Слабеющей рукой схватился царь за ушедший в него клинок, разрезал ладонь, и не было сил кричать, мутной пеленой застлало стены комнаты, цветистые фрески, пестрое полотно на окнах, а потом померк свет, и стало темно, только звенело в ушах, и потом стих и этот звон.

Эглон поник в кресле, меч по рукоять ушел в его живот, и скрылся в складках его, жидкие испражнения стекали по толстым ногам. Тяжелый спертый запах наполнил комнату.

Иудей разжал руку, судорожно сжимавшую меч, отнял ладонь от лица Эглона. Тот смотрел в сторону невидящим взглядом. Жаль… он не услышит…

— Я Эхуд, сын Гэйры Биньямитянина,  — сурово сказал молодой человек, — а ты, необрезанный язычник — станешь добычей птиц полевых и червей могильных. И будь проклят народ твой, больше ему не быть нам хозяином.

Эхуд вытер руку о занавесь, откинул ее,чтобы западный ветер ворвался в открытое окно, быстрыми шагами вышел из комнаты.

Стражники внизу покосились на него.

— Царь-царей думает над словом пророческим, просил не мешать, меня выгнал, — вздохнул Эхуд, — а я пойду пока накормлю верблюдов.

И ушел Эхуд по тонкой и узкой тропе, пробираясь вдоль нависающих скал, пока не открылась ему гладь Мертвого моря , и далее — шел Эхуд к народу своему, ставшему свободным. Шел и иногда вздыхал. Хотя и отомщен был отец его, и прославлено имя его, но Эхуду становилось порою жаль беспомощного, толстого, навсегда уже мертвого, и не страшного, Эглона…