Ночь уходила медленно. Сначала запела одинокая утренняя птица, которая почувствовала, что вот-вот настанет утро. Затем пунцовая полоска на востоке возвестила о том, что солнце совсем близко, и легкий утренний ветерок пронесся по улицам пригорода, где жила семья десятилетнего Джима Веттона. Скрипнули ставни старого дома. С шипением проехала машина-мусоросборник.
Когда солнце встало и зарозовевшее небо повисло над городом, раздался сигнал будильника. Экран планшета, дремавшего в своей зарядной колыбельке, мигнул и зажегся, и оттуда понеслась бодрая мелодия. С легким шуршанием поднялись сетчатые жалюзи, пропуская румяную зарю. Коврик у кровати слегка нагрелся и едва слышно запел музыку утренней побудки, перекликаясь с планшетом. Джим потянулся под одеялом, сладко зевнул и открыл глаза. Сегодня воскресенье, выходной день. Все Соединенные Штаты – от Панамского перешейка до Северного Ледовитого океана – отдыхают. Как отдыхают они и в понедельник, и во вторник, и в среду. Лишь в субботу приходится немного поработать, хотя какая нынче работа? Вот недавно, когда Джима в школе начали учить основам мировой истории, мальчик узнал с ужасом, что всего каких-то пятьдесят лет назад люди вынуждены были работать пять-шесть дней в неделю, а некоторые работали и семь дней, а если кто-то имел свое дело – он не покладал рук ни днем, ни ночью. Но это было пятьдесят лет назад, до Последней войны, после которой в мире осталось лишь полмиллиарда человек. Война, изменения климата и голод в экваториальной зоне, где страшная жара иссушила землю совершенно и бесповоротно, сократили количество человеческих особей ровно в двадцать один раз – на благо всего человечества.
Джим поставил ноги на теплый поющий коврик, щелкнул ногтем по экрану планшета – музыка стихла. Неслышно подъехал на мягких колесиках робот-слуга, помог мальчику одеться. Из его объемистого живота выехала свежая зубная щетка с аппетитной малиновой колбаской зубной пасты, небольшой кран зашипел, выпуская тугую струю воды. После того как Джим помылся, робот протянул ему белое пушистое полотенце, и добрый голос из пластиковой утробы пропел: «Доброе утро, молодой человек! Сегодня – 25 июня 2073 года. Отец и мать берут вас на прогулку в заповедник – по вашей просьбе недельной давности. Приятной прогулки!» Джим, лелея мечту о шелестящей ленте шоссе, по которой летит на магнитной подушке ведомый твердой отцовской рукой красный «Шевроле-Футура», бодро запрыгал вниз по лестнице, в столовую, откуда уже поднимались ароматы свежеприготовленного завтрака.
Кухонный комбайн-повар с раннего утра постарался на славу. Он потчевал каждого члена семьи в отдельности, не забывая почти незаметно пропылесосить просыпанные крошки печенья, ласково смахнуть каплю с носа старенькой бабушки и вытереть ей губы белой специальной подушечкой, повязать салфетку Линде – сестренке Джима, и поставить перед мамой стакан ее любимого баварского пива, которое с таким искусством изготавливают сегодня на заводах Мехико-сити. Всего неделю назад с ними вместе сидел за этим столом дядя Саймон. А дядя Саймон – самый умный человек, которого Джиму довелось видеть за свою десятилетнюю жизнь. Он умнее папы, и даже умнее доктора Джарвиса из школы, где Джим учится. А ведь доктор Джарвис умеет читать и писать даже на мертвых языках, которые были в ходу до пиджин-американы. Он знает такие странные языки неведомых народов, как русский, или арабский. Про арабов Джим читал в книжках, а потом узнал, что темноволосый сосед из дома ниже по улице – тоже араб. Один из тех, кто, как рассказывал учитель богословия, был записан в книге. Когда шла Последняя война, многие пытались добраться до США, но почти все погибали в дороге – страшный вирус косил тогда ослабленное войной человечество на всех частях суши. Доктор Джарвис на прошлом уроке объяснил классу, что в лабораториях НАТО в Уэрмонт-сити американские ученые нашли противоядие от вируса, но сыворотки хватило лишь на население США. И на тех, кого – по мудрому указу президента Мак-Ноттона – вывезли из агонизирующего Остального Мира на территорию Северной Америки. Список вывезенных людей, одобренный лично президентом, до сих пор хранится в государственном архиве Штатов, куда в начале следующего учебного года поведут Джима и его одноклассников.
Но что там доктор Джарвис! Он – всего лишь учитель, хотя и очень умный. Вот дядя Саймон – это да. Он – живая легенда. Он – герой. Именно благодаря его энергии и упорству, благодаря его умению интересно рассказать и повести за собой, конгресс Соединенных Штатов Америки почти единогласно (воздержались конгрессмены из двух мексиканских штатов) разрешил – после почти полувекового перерыва – экспедиции в Остальной Мир. В первую из них пошел сам дядя Саймон – сидя в командирском кресле орнитоптера «Рональд Рейган», наслаждаясь звуками старинной симфонии «Мать с атомным сердцем», вел он экспедицию орнитоптеров-атомолетов через бездонные и мертвые свинцовые волны Атлантики.
Остальной мир – бурно заросший лесами – встретил смелых сынов Америки почти полным безмолвием. Среди зеленых крон там и сям показывались островки древних зданий, иссеченных войной и не пощаженных временем. Ржавые остовы моста через заросшую синими водорослями реку, бронзовые, зеленые от времени статуи на опорах моста – эта голография, показанная дядей Саймоном, поразила Джима. Дядя назвал его «Мостом Александра Третьего», и объяснил, что его построили на деньги царя русских, огромного народа, истребленного полностью ордами исламофашистов, пришедших с Кавказа. В свою очередь, исламофашисты пали под ударами миллионных армий китайцев, а узкоглазых желтолицых китайцев скосил мор. Русские цари подарили этот мост городу, который дядя назвал Парижем, а был этот город столицей Аль-Фаранцы, государства, где ислам — религия арабов впервые победила детей Креста. Под знаменем борьбы Креста и полумесяца началась тогда Последняя война, в которой ислам пал, и лишь детям Креста, уцелевшим в чертогах Североамериканских Штатов, улыбнулась судьба.
«Дядя Саймон,» — спросил тогда Джим, недоумевая, — «но ведь война – это плохо! Как произошло так, что она случилась?»
Глубокая морщина прорезала лоб ученого. Он долго сосредоточенно молчал. Затем нажал кнопку вызова напитка. На столе появился стакан виски. В США алкоголь – по причине наносимого им вреда — был под полузапретом, и пить виски разрешалось только определенной категории людей – поэтам, ученым, художникам и музыкантам. Острый запах напитка поразил Джима, он был так не похож на запах мятной тянучки, который издавали любовно приготовленные для него роботом коктейли. Он бил в нос, и мальчику показалось, что в его ноздри залетели маленькие комарики и начали жалить внутри. Джим даже прикрыл нос ладонью. Саймон осушил бокал одним глотком и внимательно посмотрел на папу. Папа глянул на маму – та покачала головой, не соглашаясь. Папа начал рассматривать свои ногти. Он всегда так делал, когда между ним и мамой возникало несогласие. Саймон коротко вздохнул и неожиданно сухо сказал:
«Джим, дружище, запомни хорошо – все беды нашей цивилизации, весь ужас Последней войны произошли от одного маленького отвратительного народа, который называется евреи. Эти самые евреи имели государство под названием Израиль. Они очень возгордились, и пошли против всего человечества. Они не хотели жить по великим законам Демократии, Любви и Всеобщего равенства, о, это был очень упрямый и злой народ. Они всячески сопротивлялись исламу, не хотели стать христианами, любая чужая религия была для них враждебна. Но мы оказались сильнее их – мы нашли в их среде тех, кто был готов воспринять наши вечные идеалы Демократии и Глобализации. А попутно мы усилили государство, которое называлось Иран. И вот – в один прекрасный день – Иран усилился настолько, что был готов напасть на Израиль. Но у евреев в крови – непокорность и отчаянная звериная храбрость. А еще у этого народа (тут Саймон поморщился) были ученые, создавшие самый мощный в мире противоракетный щит».
«А что такое противоракетный щит, дядя?», — спросил Джим, нетерпеливо ерзая на мягком красном пластике кресла, — «и что такое ракеты?»
Мама умоляющим жестом сложила ладони на полной красивой груди, едва прикрытой полупрозрачной синеватой тканью домашнего платья. Папа смутился и сделал Саймону знак замолчать.
Дядя хмыкнул, и вновь провел пальцами по кнопке. Вновь появился бокал виски, трехгранный, дымчатого стекла. На его стенке горела золотом и переливалась надпись «Джим Бим, отборное». Жидкость в бокале была мягкого коричневого цвета, казалось, что в ее глубине пляшут искорки.
Саймон вновь выпил виски одним глотком. Его лицо – твердое лицо, напоминающее лица старинных президентов, стало еще строже и свирепее. Он вынул из кармана планшет и – неожиданно – выключил его. Выключать планшеты строго запрещалось законом Соединенных Штатов, но, видимо, для дяди эти законы давно не существовали.
«Ракета, Джим, это такой большой железный столб, в котором содержится примитивное химическое горючее. Когда его поджигают, оно горит и высвобождает много газов, а те, расширяясь, толкают ракету вперед и вверх. И она летит – быстро и смело – а потом падает в той точке пространства, в которой нужно. Или… отклоняется от своего пути и падает где не нужно. И вот, случилось так, что Иран выпустил по Израилю ракеты, которые несли особые бомбы, называемые атомными. Когда они взрываются, стена огня несется от них во все стороны и сжигает все на земле. Ничто не может устоять против атомной бомбы. Израильский противоракетный щит был способен отразить атаку Ирана и сохранить маленькое злое племя – но наши союзники среди евреев отключили его.
Израиль погиб, и в нем погибли все евреи. Но перед концом своим эти подонки рода человеческого выпустили несколько десятков своих ракет – тоже несущих атомные бомбы. Иран был полностью уничтожен, но не только Иран. Огонь еврейских бомб осветил небеса Египта и Саудовской Аравии – это были мусульманские, населенные арабами страны. И те решили, что на них напали, объединившись, европейцы и русские, и ответили войной, называемой ими Джихад. Все страны Европы, Азии и Африки вступили тогда в войну друг с другом. Каждый жаждал победы. И – в самом конце, когда Китай, где проживало более четверти населения Земли – захватил почти всю Евразию, начался – к нашему счастью – Великий Мор»!
«А евреи все погибли?» — прошептал Джим, трясясь от ужаса. У него ужасно вспотело все тело – от страха. И прилипли к заднице трусы из пластикового волокна, которые он – невзирая на материнские указания – не менял со вчерашнего дня. Ему более всего хотелось пустить ветры и спрятаться под стол. А еще ему хотелось, отчего-то, увидеть еврея. Живого. И плюнуть ему в глаза.
«Евреев, которые приняли учение Демократии и Глобального порядка, мы хотели сначала спасти», — скороговоркой пробормотал Саймон, — «но потом поразмыслили, что такой отвратительный народ снова сможет вернуться к религии своих предков. И мы уничтожили всех. Почти. Особым указом президента Анелы часть евреев – около тысячи человек – была сохранена для назидания потомкам. Их содержат в заповеднике Исчезнувших Народов. Там когда-то жили краснокожие индейцы, да почти все вымерли, а кто не вымер – тому мы помогли ассимилироваться. Ну и заселили этих выродков-евреев в индейские бараки».
«Я хочу наплевать им в лица!» — заорал Джим, — «папа, мама, возьмите меня в заповедник Исчезнувших Народов!»
Он долго просил и канючил. Но мама была непреклонна.
Ночью папа о чем-то долго говорил с мамой. Сквозь сон Джим слышал их спор, который то поднимался до высоких фальцетных нот, до замирал почти до шепота. Видимо, папа и мама договорились, потому что вскоре раздались мерные звуки и стоны, которые всегда сопровождали родительские споры, а затем папа коротко вскрикнул, и мама что-то заворковала ему. Джим слышал все. Накрывшись одеялом, он долго лежал без сна, раздумывая, о чем же спорили родители. Может, они подарят ему глидер на магнитной подушке, как у кривоносого Гордона, или повезут его летом на Гавайские острова, или… или купят ему полет в космосе вокруг Земли? Теряясь в догадках, Джим тихо засыпал. Ночью ему снились евреи – они были высокие, с большими руками, на которых отчего-то росли гроздья пальцев. Евреи обступили его и тянули к нему руки. Джим в ужасе заорал – откуда ни возьмись появился дядя Саймон, и плеснул в евреев виски из граненного стакана дымчатого стекла. Те зашипели, словно змеи, и принялись медленно отступать, ссыхаясь и рассыпаясь в порошок, как недоеденный сэндвич в кухонном мусоросжигателе.
Утром Джим обнаружил, что намочил во сне штаны. К его стыду и негодованию, робот-слуга не нашел сразу штанов на замену. В скрипучей мелодии его голоса мальчику показались насмешливые нотки. Джим обозленно пнул пластиковый корпус, сильно ушиб ногу, дождавшись штанов, вырвал их из услужливых лап слуги, надел и захромал на кухню. Был понедельник. Мама, сестренка и бабушка еще спали. Отец уже сидел за столом. Перед ним дымилась чашка кофе, лежала булочка с клубничным джемом. По экрану планшета бежали строки новостей. Отец был неспокоен, напряжен. Проглядев биржевые сводки, он как-то натужно боднул головой воздух, с трудом улыбнулся сыну и – сквозь зубы – процедил:
«В воскресенье едем в заповедник Исчезнувших Народов… посмотришь там… на евреев».
Джим подскочил от радости, смешанной с ужасом. Сон становился явью.
«А дядя Саймон поедет?», — спросил он?
Отец покачал головой неопределенно.
«Я попрошу Саймона. Возможно, он согласится. Он так молод… знаешь, когда мы были детьми, я носил его на руках. Саймон был маленький и любопытный, а я – старший строгий братец. Я его все время воспитывал. Вот сейчас он герой», — голос отца совсем потускнел, — «а я остался занудным стариком, каким был всегда. Впрочем, не думай об этом». И теплая рука потрепала Джима по щеке.
«А Линду мы возьмем с собой?» — успокоено спросил Джим.
«Линда еще маленькая. Оставим ее с бабушкой».
Утро 25 июня выдалось облачным. Небо застили сероватые тучи. Голос диктора из компьютера отцовского «Шевроле-Футура» сообщил о надвигающемся летнем дожде. Температура немного упала, и порывы ветра раскачивали магнитобиль, несшийся по шоссе со скоростью 170 миль в час. Отец отдал управление автопилоту, мама дремала на заднем сидении, забравшись на него с ногами. Через полтора часа дороги ландшафт по обеим сторонам стал меняться. Появились леса. Они росли на спинах покатых холмов, на вершинах которых поблескивали параболические отражатели антенн панамериканской связи. Места становились все безлюдней. Вдруг магнитобиль притормозил, и начал ползти в гору, узкое шоссе извивалось среди деревьев. Стена из серого камня возникла неожиданно – из облаков, окутавших горный склон. Дождевые капли упали на стекло магнитобиля, но внутри – под силовым полем – дождь не достигал земли, стекая по сфере. Среди невысоких деревьев виднелись там и сям индейские бараки, в которых поселили – по рассказам дяди Саймона– злых евреев. Магнитобиль скрипнул корпусом, остановился. Двери раскрылись, поднимаясь вверх. Служитель заповедника – в облегающей массивное тело черной тунике, с пистолетом в кобуре и резиновой дубиной у пояса – помог выйти маме. Та заулыбалась служителю, незаметно задела его полной грудью. Папа потрепал задремавшего Джима по затылку, мальчик отряхнулся, как щенок, вывалявшийся в луже, и легко соскочил в редкую траву, растущую на склоне горы.
«Рад приветствовать чету Веттон и их чудесного сынишку», — голос служителя был неожиданно тонким, не лишенным мелодичности. Он ущипнул мальчика за щеку, Джим поморщился. Он не любил, когда его считали младенцем. «Я – Дэйв Мазарни, старший офицер смены. Покажу вам наших, так сказать, подопечных. Только если вам не понравится, как они пахнут – скажите мне, я вам дам специальные маски от запаха этих», — тут он сделал гадкую мину, — животных. И постарайтесь не заговаривать с ними. Они знают немного пиджин-американу, но меж собой говорят на своем, еврейском, так сказать, наречии. Идемте за мной, друзья», — с этими словами Дэйв быстрым пружинящим шагом пошел вверх, к баракам. За ним последовал быстроногий Джим, мама и папа замыкали шествие, при этом мама опиралась на папину руку, а он говорил ей что-то на ухо. Мама краснела и делала глупое лицо. Джиму это показалось неприятным, но странная, смешанная со страхом, жажда увидеть евреев отвлекла его.
Заповедник Исчезнувших Народов представлял собой несколько десятков бараков, разбросанных посреди редколесья. Силовой купол сдерживал дождь, ливший снаружи как из ведра. У въезда на небольшой стоянке припарковалось несколько мотоглидеров и один магнитомобиль. Несмотря на выходной день, кроме Веттонов посетителей в заповеднике не было. То ли Исчезнувшие Народы никого в США более не интересовали, то ли просто плохая воскресная погода не способствовала желанию выезжать из дома. Даже магазин сувениров, в котором продавали всякого рода поделки ручной работы, в это утро не открылся для посетителей. Но сувениры не особо интересовали Джима. Мальчику хотелось поглядеть на евреев, и, если папа позволит, плюнуть кому-нибудь из этого гадкого племени в лицо. Однако, когда Джим подошел к ближней группе бараков, плевать ему расхотелось.
У бараков сидели несколько человек. На удивление Джима, они были маленького роста, сухонькие, легкие и очень пожилые. У двух совсем-совсем старых дедушек с подбородка ниспадала белая борода – совершенно непривычное явление среди безбородых граждан США. Джим уставился на бороды стариков, забыв обо всем на свете. Он никогда не видел растительности на лицах. Старики с любопытством поглядывали на странных гостей, не переставая говорить друг с другом. В процессе разговора они размахивали руками, и немного покачивались вперед-назад. А одна из старушек, готовившая в горшочке какое-то варево, всплеснула руками, и обратилась к Джиму на плохом пиджин-американе:
«Ой, мальчик, деточка, ты совсем плохо кушаешь! Худенький, глазки большие, а ручки тонкие. Что же ты маму-папу не слушать? Не кушать дома как положено? Ай, нехорошо. Так может, тебе дать покушать? Вот тут у меня очень вкусный чечевичный супчик, с курочкой, как мама моя готовила, хочешь?»
С этими словами она опустила в горшочек большую ложку и аккуратно набрала в тарелку красного варева, сдобренного какими-то душистыми травами. Пахло необычно, совсем непохоже на то, как пахла красивая еда в доме Джима. Совсем не теми ароматами пахла еда, изготовленная роботом-шефом. Джим попятился.
Дэйв повернулся и быстро подошел к старухе.
«Не сметь!», — сказал он неожиданно громко и грубо, — «сама ешь свой супчик, старая. Еще отравишь ребенка!»
Старуха сложила руки на груди, жалобно глядя на Дэйва.
«Да как же можно, мистер», — слезы потекли у нее по морщинистому лицу, — «вот я сама возьму ложечку, съем немного, вкусный ведь суп, красивый. Посмотрите!» — она долго дула беззубым ртом на ложку с похлебкой, осторожно глотнула горячий суп, улыбнулась беспомощно, — «да как я могу маленькому ингале (мальчик – идиш) причинить вред!»
«Спасибо, я не голоден», — буркнул Джим. Ему и вправду не хотелось кушать. Но он вдруг почувствовал, что и старушку обижать совсем не хочется. И – совсем нехотя – ощутил, как противен тонкий властный голос Дэйва.
Они пошли дальше, Джим еще раз оглянулся. Старушка стояла с тарелочкой супа в руках, и смотрела ему вслед. На ее лице не было ничего пугающего. Лишь какая-то огромная печаль охватила мальчика. Он тряхнул головой, стараясь избавиться от нее. Вспомнил о глидере на магнитной подушке, о красивых белых ногах Мисти – его соседки по парте, о ее золотистых волосах. Ему стало легче.
Возле каждого барака провожатый останавливался и объяснял, что делают евреи. Те – большею частью люди в возрасте – играли в шахматы, сидели и разговаривали друг с другом, проводили время за бутылочкой вина (евреям пить разрешалось, их здоровье совершенно не волновало правительство США). Некоторые молились, смешно раскачиваясь, некоторые читали большие старые книги, от которых пахло плесенью и древностью. А еще от евреев исходил какой-то странный аромат, в котором смешивались чесночный аромат похлебок, табачные нотки сигаретного дыма, и непонятные тонкие нотки, напоминавшие отчего-то отцовский одеколон. Чем дальше углублялись между бараками Джим и его родители в сопровождении услужливого Дэйва, тем меньше и меньше становился страх, уползал на дно души, прятался там как улитка в раковине. Джим рассматривал евреев — и те смотрели на него в ответ, открытыми черными любопытными глазами. У большинства были черные волосы и большие носы. Попадались и светловолосые евреи. А один – рыжий верзила с красным лицом и огромной бородой – особенно поразил Джима. Он сидел в полном одиночестве, и читал книгу, страницы которой покрывал текст, написанный непонятными буквами. Джим подошел к нему совсем близко. От верзилы пахло потом. Он шумно, тяжело дышал, его глаза поглощали строчку за строчкой.
Мальчик постоял немного, а потом несмело спросил верзилу
— А что Вы читаете?
Тот посмотрел на Джима с удивлением, затем улыбнулся, показав желтые, широко расставленные зубы, прищурился
— Я не читаю. Я учу. Тору. Это книга, которую дал нам Бог. И которую все мы – евреи – должны изучать.
— А что там написано?
— Там написано про то, как Бог создал человека. И как надо любить мать и отца. И не лгать. Не убивать. Не поклоняться камню. И записаны данные нам от Бога мудрые законы. Если исполняешь их – Бог дает тебе радость в жизни, и будешь ты как дерево у потоков вод, и дашь плоды спелые.
— А почему вы живете здесь?
— Когда-то нас рассеяло по лику земли. Но мы вернулись в нашу Землю, которую нам завещал Господь. У нас было маленькое государство Израиль. Мы хотели жить в мире и молиться Богу. И построить Храм. Но среди нас свило гнездо предательство. Были те евреи, которые не хотели жить по законам Бога, а хотели жить как другие народы. Из-за них погибло наше государство. А те, кто жил в США – их просто перерезали. Как скот. Потому что без Израиля, который мы не смогли защитить, мы не стоили ничего. Ни в глазах других народов, ни в глазах Бога.
— Но ведь вы вызвали войну? Из-за вас произошла Последняя Война! Так мне рассказал дядя!
Рыжий улыбнулся, хотя тяжело далась ему эта улыбка. В его глазах, вместе с сожалением, блеснули слезы, и горькое горе, смешанное с неожиданной ненавистью, исказило красное лицо.
— Мы никогда не хотели никому зла! — неожиданно закричал еврей, — мы не хотели войн. Не хотели вражды. Мы шли путем Торы – но вы, вы склоняли нас сойти с него. А потом вы нас уничтожили. Руками Ирана. Горе нам! Вот как продолжают учить детей своих благородные граждане США! Глаза у вас – и не видите, уши – и не слышите! Ложью пропитан мир ваш. Будьте же прокляты именем Господа!
Он продолжал кричать, раздирая ногтями лицо. Дэйв возник из-за плеча Джима, и, не говоря ни слова, начал бить резиновой дубинкой рыжего. По голове, по поднятым в защите рукам, ломая пальцы, по плечам. Рыжий еврей упал на колени, охватил руками голову, а потом повалился, как мешок, под градом ударов. Он лежал без движения. Дэйв еще раз ударил еврея ногой, сильно, с оттяжкой. Тот только застонал. Тогда Дэйв поднял книгу Торы и засунул подмышку.
«Накажу я этого гада», — сказал он весело, — «сожгу его поганую книжицу». А затем повернулся к маме: «Буйный, неадекватный еврей. Если он еще раз себе такое позволит – мы просто распылим его», — пояснил Дэйв. «Конечно же мы – гуманны и стараемся не применять силы к остаткам этого народа, но если они ведут себя плохо…»
Джима так испугала вся эта сцена, что он побежал к матери и прижался к ней. Ему больше ничего не хотелось видеть. Все смешалось у него в сознании – и морщинистая рука старушки, и рыжая борода еврея, и запах чеснока, пота и чего-то неуловимого, чему не было объяснения. В ушах стояли крики и плач избиваемого, и тонкий вопль Дэйва, чья дубинка работала беспощадно, защитив Джима от еврея. Все это было слишком. Слишком непривычно, слишком страшно, и слишком непохоже на то, что ожидал увидеть мальчик. Он заснул, свернувшись калачиком на сидении магнитобиля. Заснул так крепко, что пришлось отдать его сонное тельце роботу слуге, осторожно и бережно перенесшего мальчика в кровать.
Ночью отец осторожно встал с кровати, поглядел на спящую жену. Та тихонько посапывала, выпростав из-под одеяла полную белую руку. Стараясь не будить ее, отец тихонько выскользнул из комнаты. Медленно шел он по дому, поднялся по лестнице в свой кабинет. За стеной Джим вскрикивал во сне, скрипел зубами. Мальчику снилось отчего-то, что его бьет по голове дубиной злой рыжий еврей, но у еврея был тонкий неприятный голос Дэйва. А сам Дэйв обнимал его мать, и мальчик, уворачиваясь от дубинки, тщетно искал взглядом отца. Из-за куста за этим наблюдала золотоволосая красотка Мисти, и улыбалась, а в ее улыбчивый рот морщинистая старуха-еврейка совала ложку за ложкой горячий красный суп.
Отец выключил планшет. Открыл ящик стола. Старого, дубового стола. Вытащил небольшую шкатулку. Вынул из нее серебряный, потемневший от времени кулон в виде шестиконечной звезды и до крови сжал его в кулаке.
«Шма Исраэль, Адонай Элокейну, Адонай Эхад!» — прошептал отец Джима.